Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

По всей видимости, начиная с XIX века этот факт служил для национальных историографий обстоятельством скорее сдерживающим, чем вдохновляющим. Попыток определить место Екатерины в немецкой истории до сих пор не предпринималось. Разумеется, интересующаяся историей публика даже за пределами научных кругов осведомлена о немецком происхождении Екатерины Великой. Кроме того, издательства, выпускающие на немецкоязычный книжный рынок биографическую литературу о Екатерине II, любят привлекать внимание читателей комментариями вроде «немка на царском престоле»[70]. Однако важнейшие историко-биографические справочные издания, очевидно, не причисляют ее не только к «великим», но даже и к достойным упоминания немцам[71]. Как следствие такого состояния дел, единственная в ХХ веке научная работа о детских и юношеских годах императрицы, проведенных ею в Германии, и о влиянии, оказанном немецкой культурой на развитие ее личности, была написана вовсе не в Германии или России и не вошла в список бестселлеров. Речь идет об уже упоминавшейся диссертации американского историка П. Петшауэра 1969 года, получившей хождение лишь в виде машинописных копий. Автор использовал в своей работе все опубликованные на тот момент источники, и уже в силу такого богатства материала она заслуживает признания[72].

Напротив, в до– и послереволюционной российской историографии, сосредоточившейся на имперских интересах России в XVIII веке или попавшей под воздействие великорусского национализма, немецкое происхождение удачливой и талантливой в политическом отношении императрицы Екатерины II считалось лишь забавной деталью, извинительным пороком ее биографии. Так, накануне Первой мировой войны видный российский биограф императора Иосифа II, Павел Павлович Митрофанов, объявил немецкоязычной общественности о том, что Екатерина решительно «порвала» со своей немецкой сущностью, стала русской до мозга костей и оставалась ею на протяжении всего своего царствования, а подданные величали ее «царицей-матушкой»[73]. Еще в 1931 году, находясь в эмиграции, А.А. Кизеветтер, историк из либерального лагеря, критик монархии, замечал, что почитатели Екатерины вспоминали о ней как об истинно «русской императрице»[74]. Некоторые авторы придерживаются этой историографической традиции и в наши дни. Так, например, составитель сборника сочинений Екатерины II, порывая с еще недавно обязательной и наскучившей марксистско-ленинской методологией, описывает самодержавную императрицу как выразительницу национального образа мыслей: «Чистая немка по крови превратилась в истинно русскую царицу, положившую конец иноземному засилью и свято соблюдавшую обычаи народа». Даже после своей смерти, убежден автор, она осталась верна «русской идее», завещав «отдалить от дел и советов» принцев Вюртембергских – братьев великой княгини Марии Федоровны – и вообще не допускать влияния «обоих пол немцов» на правление как в Российской империи, так и в Греческой, рождение которой в Константинополе на момент ее кончины еще стояло на повестке дня[75].

Защищала ли императрица русские традиции от иностранных веяний и действительно ли приведенные выше ее слова из завещания 1792 года – об опасности, якобы заключенной во влиянии немецких советчиков на наследника престола, – были продиктованы заботой о «русской идее»[76], – один из вопросов, который будет рассмотрен в этой книге. Пока заметим, что подобное толкование не только никак не соотносится с древнерусской православной традицией, но и не учитывает, насколько далеко под воздействием западного влияния отклонился от нее образ правителя со времен Петра Великого. Его реформы санкционировали абсолютную и светскую императорскую «власть посредством власти», хотя, конечно, идея помазания Божьего сохранялась до последних дней существования монархии. Разрыв с прежней традицией углубился, когда в 1742 году дочь великого реформатора Елизавета Петровна первой из императриц сама возложила на себя корону. В результате «суверенный император превратился […] в такого рода абстракцию, что это место могла занять и женщина немецкого происхождения»[77]. Более точных интерпретаций требуют и обстоятельства, приводимые в других источниках той эпохи. Так, во-первых, противник Екатерины, критик абсолютизма, потомок Рюриковичей князь Михаил Михайлович Щербатов клеймил позором XVIII столетие как раз за упадок старых добрых нравов и православного христианства, рассматривая эпоху правления Екатерины как низшую точку нравственного падения за всю историю государства и общества. Во-вторых, выдвигая в качестве упрека то, что она рождена не «от крови наших правителей», Щербатов подразумевал не столько ее немецкое происхождение, сколько неправедный, насильственный приход к власти[78]. В-третьих, открыто критикуя браки представителей правящего дома с выходцами из-за границы, Щербатов, руководствуясь конкретными историческими фактами, государственными интересами и рационалистским критерием политической целесообразности, опять-таки исходил не из принципиальных национальных соображений, а из негативного опыта, накопившегося после Петра Великого[79]. И наконец, в-четвертых, от развернувшейся в XIX–XX веках националистической пропаганды его критику отличает тот факт, что она долгое время спустя после смерти автора оставалась неопубликованной[80]. Эти обстоятельства свидетельствуют, что секуляризация как следствие западного просвещения, легитимность, историзм, рационализм, государственный интерес и критика, пусть и не составлявшие пока часть публичной сферы, являются более подходящими для характеристики мира идей ancien régime, в том числе и российского, чем критерии национальной благонадежности монархов чужеземного происхождения.

Даже в поздней фазе существования российского самодержавия взгляды далеко не всех историков укладывались в националистическое русло. К примеру, Ключевскому удалось убедительно показать, что проявленные Екатериной качества правителя объясняются именно ее чужеземным происхождением, хотя он и был далек от того, чтобы приписывать те или иные ее достоинства именно немецкой крови. В 1910–1911 годах, читая в последний раз свой курс лекций, Ключевский, подобно Щербатову, но без его легитимистского пафоса, назвал императрицу одной из «случайностей», очутившихся на российском престоле после Петра Великого[81], а в одном из афоризмов, не предназначенных для публики, – даже «заезжей цыганкой в Росс[ийской] империи»[82]. Не разделявший шовинистических настроений предвоенных лет, Ключевский, опираясь, по всей видимости, на биографические работы А.Г. Брикнера и В.А. Бильбасова, достаточно подробно посвящал своих студентов в детали семейных и политических связей правящих домов Северной Германии, подготовивших брак Екатерины в России. Он часто говорил, что она прибыла в Россию в роли «бедной невесты», «эмигрантки», что, сменив природное отечество на политическую чужбину, она сохранила любовь к родной стране лишь в виде детских воспоминаний. Ключевский отмечал, что именно этот отрыв от «почвы» и отказ раз и навсегда от привязанности к родине и помог ей целеустремленно подготовить себя к воцарению в России даже в самых неблагоприятных обстоятельствах. Движимая волей к власти, осознавая исключительность своей ситуации, она прилежно старалась освоить не только петербургский придворный этикет, но и политические и общественные условия Российской империи, развивала наблюдательность и умение разбираться в людях, углубляла свои знания и училась работать[83]. Интерпретация Ключевского сохраняет свое значение в том числе и потому, что он избегал выводить личные качества из национальности и места рождения: его слова можно лишь дополнить, но не превзойти в точности.

Что касается Германии, то там еще в последнее десятилетие жизни Екатерины сформировались две точки зрения на ее политические и моральные качества. Среди немецких авторов – как поборников, так и противников Просвещения – были и почитатели императрицы, и те, кто подвергал ее критике разной степени откровенности, упрекая в «жажде славы и завоеваний», усматривая в ее просвещенческих устремлениях лишь маскировку политических интересов, считая ее внутренние реформы неполными, противопоставляя угнетенное положение крестьян роскоши двора и уличая ее фаворитов во влиянии на правление[84]. Однако главный упрек немецких современников Екатерины состоял вовсе не в том, что она, «урожденная немка, занималась лишь русской политикой, не заботясь при этом о соблюдении немецких интересов»[85]. Напротив, некоторые авторы, проживавшие на территории Священной Римской империи, еще во времена Французской революции не только превозносили Фридриха Великого, но и не меньше гордились тем, что «немецкая княжна из безвластного дома ангальтских князей из Цербста» содействовала Просвещению в России на благо всего человечества[86]. «Ее царствование имело непреходящее значение для Российской империи, но великая императрица не является исключительным достоянием истории этой страны или ее грядущих поколений» – таков был итог, подведенный берлинским просветителем Иоганном Эрихом Бистером вскоре после смерти Екатерины. И далее: «…ее 34-летнее влияние на остальную Европу было столь мощным, что она принадлежит всем своим современникам; и в первую очередь – нам, немцам, среди которых она была рождена 67 лет тому назад»[87]. Бистер писал далее, что она родилась «во владениях Фридриха, с которым впоследствии разделила славу века сего»[88]. Находчивые панегиристы ухитрялись даже прославлять одновременно обоих правителей в самых высокопарных выражениях, словно обнаруживая историческое величие императрицы в конкуренции среди дам. «С полным правом, – писал берлинский журнал, – сейчас, на исходе века, [ее можно] удостоить звания Великой, в своем роде даже Величайшей»[89]. Вполне естественно, что в 1796 году, незадолго до смерти императрицы, статья о ней появилась в Лексиконе живущих ныне немецких писателей Иоганна Георга Мойзеля[90]. О ее немецком происхождении упоминалось и в Лексиконе ученых Христиана Готлиба Йохера, где при всей неизбежной краткости приводилось достаточное обоснование тому, «чтобы найти этой женщине всеохватного ума подобающее ей почетное место в храме литературной славы»[91]. В 1827 году ее приняли в еще один храм – «немецкий храм славы», поскольку она, «подобно великому Фридриху, благодаря своей государственной деятельности наивыгоднейшим образом [отличилась] перед всеми великими людьми тогдашней Европы»[92].